Я вас любил любовь еще возможно бродский: Я вас любил — Бродский. Полный текст стихотворения

Содержание

И Бродский стихотворение «Я вас любил» 💕 с анализом

стихи — Бродский,
анализ — Кубраков

Текст

Я вас любил. Любовь еще (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Все разлетелось к черту на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее: виски:
в который вдарить? Портила не дрожь, но
задумчивость. Черт! Все не по-людски!
Я вас любил так сильно, безнадежно,
как дай вам Бог другими — но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит — по Пармениду — дважды
сей жар в крови, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться — «бюст» зачеркиваю — уст!

1974

Рассматривать стихотворение Бродского «Я вас любил» в отрыве от «Двенадцати сонетов к Марии Сюарт» неправильно, так это часть целого, это шестой сонет и герой обращается в нём не к живой женщине, а к статуе Стюарт. Критики не редко высказывают мнение, что эти строки – это насмешка над одноимённым стихотворением Пушкина что ошибка, ведь поэт взял известное произведение только за каркас, с помощью которого попытался сочетать лирику и тонкую паутину здравого эгоизма.

Пушкин & Бродский

Если Пушкин наполнил стихотворение нежностью, то Бродский не стал размазывать по бумаге варенье, показав тем самым отличие обращения к живому человеку и к статуе. Герой уважает Марию Стюарт, но его любовь – это не то чувство, которое окрыляет, придаёт сил и заставляет жить, это чувство уважения и, оттенок физической близости и, в какой-то мере поклонения.

Я вас любил так сильно, безнадежно,
как дай вам Бог другими — но не даст!

Конечно, не даст, ибо кто пылко полюбит статую, даже несмотря на её величие и былые заслуги. В какой-то мере герой глумится перед статуей, в его словах только отсвечивает уважение, но там больше упрёка. Уже не расплавятся от жара любви к ней пломбы во рту, уже никто не захочет коснуться каменного бюста – только холодных уст и то лишь в знак былого величия.

Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее: виски:
в который вдарить?

Обращение к каменной статуе

Да, герой страдал, но отстрадался, ни оружие, ни виски не взяли и вот он пришёл к статуе для личного объяснения с уже холодным камнем. Если Пушкин пытался вознести объект своей любви, то Бродский никого не возносит. Пушкин словами «я вас любил» пытается создать памятник нежности своей любви, Бродский обращается уже к памятнику, отсюда приземлённость слога и минимум высокопарных фраз. Если отношение героя Пушкина к объекту любви было возвышенным, то Бродский приземлён – герой любил Стюарт физический и со смертью её не нашёл нечего лучшего, чем упрекнуть бывший предмет утех.

Классический вариант стихотворения в стиле Бродского, вдумываться тут в каждую строку не надо, а вот задуматься об общем смысле строк лишним не будет.

Аудиозапись

В конце предлагаю аудиозапись стихотворения, что поможет понять его глубину и увидеть скрытое между строк.

ТОП русской поэзии

✔ Анна Ахматова

✔ Александр Блок

✔ Валерий Брюсов

✔ Иосиф Бродский

✔ Иван Бунин

✔ Константин Бальмонт

✔ Зинаида Гиппиус

✔ Николай Гумилёв

✔ Сергей Есенин

✔ Николай Заболоцкий

✔ Владимир Маяковский

✔ Осип Мандельштам

✔ Николай Некрасов

✔ Борис Пастернак

✔ Игорь Северянин

✔ Федор Тютчев

✔ Афанасий Фет

✔ Марина Цветаева

Пушкин и Бродский.

Повторимо всего лишь слово: словом другим. Бродский, «Строфы» — ПОЭЗИЯ

А. С. Пушкин

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно.
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим.
1829

И. Бродский
Я вас любил. Любовь еще (возможно,
что просто боль) сверлит мои мозги.
Все разлетелось к черту на куски.
Я застрелиться пробовал, но сложно
с оружием. И далее: виски:
в который вдарить? Портила не дрожь, но
задумчивость. Черт! Все не по-людски!
Я вас любил так сильно, безнадежно,
как дай вам Бог другими — но не даст!
Он, будучи на многое горазд,
не сотворит — по Пармениду — дважды
сей жар в крови, ширококостный хруст,
чтоб пломбы в пасти плавились от жажды
коснуться — «бюст» зачеркиваю — уст!
1974

 
         СТАНСЫ. 
     (ИЗ ВОЛЬТЕРА).
Ты мне велишь пылать душою:
Отдай же мне протекши дни,
С моей вечернею зарею
Мое ты утро съедини!
Мой век невидимо проходит,
Из круга Смехов и Харит
Уж Время скрыться мне велит
И за руку меня выводит - 
Не даст оно пощады нам.
Кто применяться не умеет
Своим изменчивым годам,
Тот их несчастья лишь имеет.
Счастливцам резвым, молодым
Оставим страсти заблужденья;
Живем мы в мире два мгновенья - 
Одно рассудку отдадим.
Вы, услаждавшие печали
Минутной младости моей, 
Любовь, мечтанья первых дней - 
Ужель навек вы убежали?
Нам должно дважды умирать:
Проститься с сладостным мечтаньем - 
Вот Смерть ужасная страданьем!
Что значит после не дышать?
На пасмурном моем закате,
Среди пустынной темноты,
Так сожалел я об утрате
Обманов милыя мечты.
Тогда на голос мой унылый
Мне Дружба руку подала,
Она Любви подобна милой
В одной лишь нежности была.
Я ей принес увядши розы
Отрадных юношества дней,
И вслед пошел, но лил я слезы
Что мог итти вослед лишь ей!
1817
     Строфы (И.  Бродский)   
        I
     На прощанье -- ни звука.
     Граммофон за стеной.
     В этом мире разлука --
     лишь прообраз иной.
     Ибо врозь, а не подле
     мало веки смежать
     вплоть до смерти. И после
     нам не вместе лежать.
        II
     Кто бы ни был виновен,
     но, идя на правеж,
     воздаяния вровень
     с невиновными ждешь.
     Тем верней расстаемся,
     что имеем в виду,
     что в Раю не сойдемся,
     не столкнемся в Аду.
        III
     Как подзол раздирает
     бороздою соха,
     правота разделяет
     беспощадней греха.
     Не вина, но оплошность
     разбивает стекло.
     Что скорбеть, расколовшись,
     что вино утекло?
        IV
     Чем тесней единенье,
     тем кромешней разрыв.
     Не спасет затемненья
     ни рапид, ни наплыв.
     В нашей твердости толка
     больше нету. В чести --
     одаренность осколка
     жизнь сосуда вести.
        V
     Наполняйся же хмелем,
     осушайся до дна.
     Только емкость поделим,
     но не крепость вина. 
     Да и я не загублен,
     даже ежели впредь,
     кроме сходства зазубрин,
     общих черт не узреть.
        VI
     Нет деленья на чуждых.
     Есть граница стыда
     в виде разницы в чувствах
     при словце "никогда".
     Так скорбим, но хороним,
     переходим к делам,
     чтобы смерть, как синоним,
     разделить пополам.
        VII1
     ...
        VIII
     Невозможность свиданья
     превращает страну
     в вариант мирозданья,
     хоть она в ширину,
     завидущая к славе,
     не уступит любой
     залетейской державе;
     превзойдет голытьбой.
        IX1
     ...
        X
     Что ж без пользы неволишь
     уничтожить следы?
     Эти строки всего лишь
     подголосок беды.
     Обрастание сплетней
     подтверждает к тому ж:
     расставанье заметней,
     чем слияние душ.
        XI
     И, чтоб гончим не выдал
     -- ни моим, ни твоим --
     адрес мой храпоидол
     или твой -- херувим,
     на прощанье -- ни звука;
     только хор Аонид.
     Так посмертная мука
     и при жизни саднит.

строф: Иосиф Бродский | The Sewanee Review

В нашем новом еженедельном веб-сюжете Stanzas мы просим писателей представить нам своих любимых поэтов с помощью нескольких поэтических строк. Для первой статьи «Стансы» поэт и критик Анж Млинко, стихи которой опубликованы в нашем зимнем выпуске 2019 года , размышляет о строфе одного из своих любимых поэтов, Иосифа Бродского.

Площадь пуста, набережные заброшены.

В стенах кафе больше людей, чем внутри кафе:

игра на лютне украшенной фресками и драгоценностями девушки

ей так же украшенный Саид.

О, девятнадцатый век! о, соблазн Востока! и о, позы на вершине скалы

изгнанников! и, как лейкоциты в крови,

полнолуния в произведениях бардов, горящих туберкулезом,

утверждая, что это с любовью.

Когда я был подростком, почти ничего не зная, кроме того, что мне нравилось, меня зацепили два стихотворения Иосифа Бродского: «Мелодия Белфаста» и «Мелодия Октября». Оба появились в The New Yorker в отдельных выпусках в 1987 году. (Бог знает, как я наткнулся на The New Yorker — он, конечно же, никогда не затмевал порог моих родителей.) Они запомнились тем, что отличались от обычной платы за проезд, и их отличала рифмованная форма строфы. Это уже стало запретным удовольствием.

Нам повезло, что Джозеф Бродский какое-то время был американским поэтом; его подрывное использование строф остается ключевым. Я чертовски долго выбирал, какую из них выделить, но из-за характерной для нее смеси великолепия и разочарования я выбрал вторую строфу «Венецианских строф I», которая, как и все его стихи о зиме в Венеции, прославляет свою красоту, признавая красоту оптической иллюзией.

Как я говорю своим студентам, если вы хотите посетить Италию, вы должны заказать строфа. Я люблю незавершенную строфу, ее самодостаточность, и, как хорошо оформленная комната, у Бродского всегда есть фокус: в данном случае шокирующая метафора полной луны как лейкоцита (может быть, эта луна и означает, что строфы имеют окна; из них смотрят так же, как и в них). Даже призывая к романтике (эти декламационные ох, этих восклицательных знака), он не исключает туберкулеза. Таким образом, он привносит городской реализм двадцатого века в город, который до сих пор едва допускает автомобили. Кто может устоять перед таким меланхолическим остроумием?

Глядя на строфы в иностранном алфавите, таком как русский, можно вспомнить о присущей красоте формы, когда она выстраивает пустую страницу. Это тоже оптическая иллюзия — она ничего не говорит вам о качестве мысли на этом иностранном языке — но это только начало; это заставляет вас хотеть знать. А потом, читая совершенный образец, в котором есть воланы и суровость, орнамент и ирония, хочется читать дальше. Одной строфы никогда не бывает достаточно.

Нью-Йорк Таймс

ТАК ДАЛЕЕ

Стихи.

К Иосиф Бродский .

132 стр. Нью-Йорк:

Фаррар, Штраус и Жиру. 18 долларов.

Текст:

ИОСИФ БРОДСКИЙ был героем нашего времени, великим русским поэтом, отстаивавшим свободу и индивидуальность в Советском Союзе и достаточно смелым, когда вышел оттуда, чтобы попытаться стать американским и европейским поэтом, поэтом- гражданин
мира. Это была задача героического преувеличения в старом новаторском стиле иммигрантов, превратившихся в американцев, говорящих на новом языке по-своему.

Но для Бродского как поэта это было не только героическим подвигом — это было невозможно, и это должно быть плохой новостью. Муза неумолима. Она вынуждена отказаться от самых великолепных усилий, если они полностью не увенчаются успехом. В своем замечательном стихотворении о
О смерти Йейтса Оден писал тогда: «Языку поклоняется и прощает / Всех, кем он живет». И продолжает жить. Русский голос Бродского бессмертен, как голос Пушкина или Ахматовой.
Он продолжал создавать для себя идиому на английском языке и манеру говорить как американский поэт, но время, вероятно, не уважает их истинный поэтический авторитет.

На этот раз претензия на обложку книги кажется не только дипломатически привлекательной, но и почти правильной. Бродский, по словам его издателя, «был признан одним из великих поэтов своего родного языка; тем не менее после 24 лет в Соединенных
Состояния . . . он также стал мастером своего приемного языка». Это очень хорошо сказано, даже если «мастер» преувеличивает. Но Муза не впечатлена. Бродский не великий поэт по-английски, но
великий русский поэт.

Он перенял голос У. Х. Одена, поэзией которого он страстно восхищался. Конечно, это не мог быть настоящий голос Одена, хотя он общался с Оденом в восхитительном товарищеском общении. Но поэт — последний человек, способный чревовещать
настоящий голос. Без Одена Бродский, может быть, никогда не сделался бы поэтом, пишущим по-английски, потому что его русский голос и русская поэзия уже были знакомы с Оденом и могли говорить с ним, так сказать, как мужчина с мужчиной.
Но ученичества на поэтическом языке никогда не будет. Сам Оден начинал как вдохновенный подражатель и пародист современных поэтических голосов; затем, однако, он нашел свое собственное, и оно было полностью авторитетным.

Конечно, в некотором смысле у прозы тоже есть голос, но голос в прозе значит меньше, чем то, что она говорит. И Конрад, и Набоков научились писать свою безошибочную английскую прозу; но это потому, что они могли сказать то, что хотели
сказать через эту новую, но уже знакомую им среду. Набоков как русский писатель имеет не более абсолютный авторитет, чем как американский. Два режима языка и дискурса смешались, стали практически одним целым. Но как поэт,
Бродский имеет тотальный авторитет только на своем родном языке.

Многие стихи из «Так далее», написанные за 10 или около того лет до смерти Бродского, написаны в том стиле, в котором он озвучил свой приемный голос, но далеко не все. Иногда это русский поэт, чей акцент загадочен.
и waiflike в английских словах. Это происходит в неторопливом стихотворении под названием «Вертумн», в котором есть объемность — по-русски широкость — и вид задумчивости, некогда свойственные Бродскому.
поэзия на русском языке. Слишком часто после этого ему хотелось возиться с неподходящими рифмами и разговорными выражениями — он не развил в английском ни слуха, ни чутья, — которые болезненно подчеркивали уверенность и превосходство Одена в
обращение с явно бросовым поэтическим языком. Бродский склонен торопить свои английские слова в стихотворении с фатальной беззаботностью, как в претенциозно оденовском «Портрете трагедии».

Давайте вложим пальцы в ее скрежещущий рот

изъеденные цингой клавиатуры, воспаленные вольфрамовыми вспышками

показывая свое наплеванное небо с метелью родственного пепла.

Давай дернем ее подол, посмотрим, покраснеет ли она.

Ну, трагедия, если хочешь, удиви нас.

Покажите нам преданное тело или его кончину, устройства

за утраченную невинность, внутренний кризис.

В этом есть врожденная неуклюжесть, как в медведе, играющем на флейте, что смущает. Стихотворение не может ни удивить нас, ни развить аргумент в дюжине трудоемких строф. Русская поэзия обладает инстинктивным приличием, которое
никогда не пытайтесь повторить не очень убедительные попытки Бродского изобразить американскую народность.

Посмотрите на нее, она хмурится! Она говорит: «Добрый вечер,

позвольте мне начать. В этом бизнесе, ребята, начало

имеет большее значение, чем конец. Дай мне человека

и я начну с несчастья, так что поставь наручные часы для печали».

Та же неуверенность осязания портит «Сказку», которая должна быть бойкой аллегорией безумств современной войны на манер несравненной пушкинской сказки «Золотой петушок». Но Пушкин.
плохо сочетается с Оденом, чьи баллады столь же беззаботны, но гораздо ловче, чем версии Бродского в том же размере.

Император говорит: «Я думаю, ты догадываешься,

для чего вы здесь.

Генералы встают и лают: «О да,

Сир! Начать войну».

Притворная наивность настроения и ритма выходит не лучше, чем образность.

На закате все выглядит довольно красиво.

Снижается температура.

Мир лежит неподвижно, как договор

без подписи.

Вот вам и плохие новости о «So Forth». Но есть и хорошие новости, на которые всегда можно было бы надеяться в случае с поэтом, столь оживленным и трогательным, каким Бродский по-английски может быть в своих лучших проявлениях. В своем свободном задоре и спонтанности
такое стихотворение, как «Песня о любви», настолько же русское, насколько и английское — как будто в музыке ноты кажутся более важными, чем слова.

Если бы ты был китайцем, я бы выучил язык,

жгите много благовоний, носите забавную одежду.

Если бы ты был зеркалом, я бы штурмовал Дамский,

дать тебе мою красную помаду, и надуйте нос.

Если бы ты любил вулканы, я был бы лавой,

безжалостно извергающийся из моего скрытого источника.

И если бы ты была моей женой, я был бы твоим любовником,

потому что Церковь категорически против развода.

Двоякость в последних двух строчках типична для невинного веселья Бродского, чем-то напоминая те замечательные прозаические эссе, одинаково хороши и по-русски, и по-английски, в которых он когда-то отдавал дань привязанностям и благочестию своего ленинградца.
детства, где его отец был хранителем Российского военно-морского музея. Старый русский военно-морской флаг с бело-голубым Андреевским крестом был для Бродского самым романтичным флагом в мире, и он никогда не боялся говорить
так в эпоху СССР и красного флага.

Я упоминаю об этом, чтобы подчеркнуть, как много значила для Бродского «церемония невиновности», как говорил о ней Йейтс. В «So Forth» есть трогательные стихи о его новой американской семье; одно, написанное в 1994 году его молодому
дочь, которая трогательно сочетает в себе осознание своего отца, что ему осталось жить недолго, с обнадеживающим празднованием того, что она сама может помнить и любить.

Так что следите за ними всегда, потому что они, без сомнения, будут судить вас.

Любите эти вещи в любом случае, столкновение или не столкновение.